Анатолий Аврутин - Журнал «День и ночь» 2009 № 5-6
Я выглядываю на улицу. Среди всех ароматов, встретивших меня, выделяются запах одуванчика и жареной картошки, и последний, видимо, доносится из соседской квартиры, что расположилась этажом ниже. Во дворе играют дети, кидают резиновый мяч, ловят его, однако такая незатейливая игра вызывает почему-то бурное веселье. Самое странное, что абсолютно все дети молчат, лишь посматривая друг на друга. Молчат и смеются, кидают мяч, взгляд, ловят его и смеются, словно над тем, чего нельзя произнести вслух. Присмотревшись к одной девочке, к самой маленькой из собравшихся, я замечаю, что на ней нет трусов, а из всей одежды лишь грязная белая майка и короткая красная юбка. Я узнаю её. Этот, на вид четырёхлетний, ребёнок воспитывается родителями-алкоголиками, которые уже отдали большинство своих детей в интернат, а теперь, видимо, ждут, когда придут сроки и до следующего. Не удалось им избавится лишь от одного из сыновей, который родился умственно отсталым. Старший брат девочки сейчас тоже здесь. Он смеётся вместе со всеми и кажется громче всех, стоит лишь летнему ветерку задрать ткань красного цвета на теле его сестры. Тут же неподалёку смеются ещё совсем ничего не понимающие малыши сидящие в песочнице, смеются их мамы, спрятавшиеся в тень сирени, смеются прохожие, смеётся и сама девочка. В одной руке она сжимает морковь, успевая грызть её между делом, да так неаккуратно, что уже перепачкала всю свою улыбку оранжевым соком. Игла проигрывателя нащупывает новую песню.
Оранжевое небо,Оранжевое солнце,Оранжевая зелень,Оранжевый верблюд.
Оранжевые мамыОранжевым ребятамОранжевые песниОранжево поют.
Я отхожу от окна и останавливаю виниловый диск. Мне становится скучно, и я иду в зал посмотреть, что там делает отец.
Он спит на кресле перед включённым телевизором.
— В сегодняшнем матче хоккеистам «Мотора» придётся доказать, что предыдущий их проигрыш был не что иное, как случайность, — выводит комментатор с голубого экрана, — будем надеяться, что команда и главный тренер извлекли уроки из прошлого и провели работу над ошибками.
Я сажусь на пол, наблюдаю за действием, происходящим на ледовой площадке. Такое чувство, что и за мной кто-то наблюдает. Смотрю на отца — спит, в зеркале — никого, смотрю на стол, диван, стену и подоконник. На потолке замечаю, чёрную точку. Присматриваюсь — паук, загадочное существо, окружённое таинственной аурой. Я достаю из шкафа газету, сворачиваю её в рулон, хочу убить паука.
— Но, что мы видим? На скамейку для штрафников направляются два хоккеиста, и второй, видимо, за споры с арби, — обрывается голос комментатора на полуслове.
Отключают электричество.
Такая темнота, что не видно даже окна, чтобы посмотреть, день сейчас или ночь. Возможно, паук уже спускается ко мне по паутине. Я выбегаю из комнаты, в коридоре падаю на пол, пытаюсь отыскать хоть какую-нибудь обувь, но вижу в ящике паука, спрятавшегося за шнурок детского ботинка, — в одних носках выхожу в подъезд.
За мной следуют соседи из других квартир.
— У вас тоже света нет? — спрашивают сверху.
— Во всём квартале отключили, — отвечают снизу, — ладно хоть никто в лифте не застрял.
Я не хочу, чтобы они меня здесь видели, стоящего без носков, и когда я слышу приближающиеся шаги, прячусь за мусоропровод. Люди проходят мимо, не замечая меня, держа в руках свечу или фонарик.
Становится тихо, я сажусь на деревянный ящик для хранения картошки, чувствуя спиной холодную стену подъезда. Напротив меня дверь в чужую квартиру. Оттуда доносятся голоса.
— Ой, ой, ой! Позор! Да как ты мог? Я же мать твоя! — кричит женщина, по-видимому, наша соседка, тётя Маша.
— А что? Что? Ты чё? — слышен голос её сына Саши, пьяницы.
— Ай, ай, ай! Да неужели ты совсем перестал всё понимать, вот ведь она водка, какая грозная. Что делать? Что делать? Помогите кто-нибудь!
— Да ты что, сдурела, что ли? Что случилось то?
— А ты не понимаешь? Ведь ты, когда свет выключили, ко мне полез, и это к матери-то? Дальше что? Ой, ой, ой! Ай, ай, ай! — плачет тётя Маша.
— Нет, нет, не было, врёшь ты всё. Не было. Спал я. Это ты специально меня в сумасшедшие записываешь. В психушку засадить хочешь?
— Боже мой. За что горе такое?
— Ты куда собралась, ночь на дворе? — спрашивает Саша у матери, но не получает ответа на свой вопрос.
Я спрыгиваю с ящика и снова прячусь за мусоропровод. Слышно, как открывается дверь, но тут включается электричество, и я ещё успеваю увидеть женщину, что спускается вниз по лестнице в сером плаще.
Я выхожу из своего укрытия — надо возвращаться домой — но не успеваю я дойти до двери своей квартиры, как врезаюсь в широкую грудь мужчины. Это Саша, он тоже вышел в подъезд вслед за матерью.
— Быстрее все сюда, за мной, мне помощь нужна, — проговаривает он и тащит меня за собой в свою квартиру.
Мы оказываемся в его комнате.
— Давай двигай, — говорит мне Саша, пытаясь отодвинуть большой платяной шкаф от стены, посматривая одним глазом в образовывающуюся щель.
— Ну же, помоги! Он там! Видишь, вон он, давай двигай!
— Кто там? — спрашиваю я соседа, не понимая, кого он мог увидеть в такой узкой щели между шкафом и стеной. — Паук?
— Да нет! Какой ещё паук? — разочарованно произносит Саша, которому наконец удаётся отодвинуть полностью шкаф от стены. Тут он разводит руками, садится на кровать и начинает о чём-то судорожно думать.
Саша включает телевизор. Звук появляется раньше изображения.
— Шайба у Архипова. Ну, отдай же в угол. Андроников, удар! Выше ворот, но вбрасывание будет в средней зоне, — слышу я уже знакомый мне голос комментатора.
— О, хоккей, — реагирует Саша и меняется в лице. — Так, так, Архипова, значит, в «Мотор» сманили. Это ведь племянник мой, — обращается сосед ко мне, — что не веришь? Да знаешь ли ты, кто перед тобой сидит? Да меня сам Тарасов в сборную звал! Что, не веришь? У меня и фотография есть, сейчас покажу.
Саша вскакивает с кровати и начинает рыться в ящике стола.
— Вот ведь глупая женщина! Говорил же ей, не убирайся ты здесь, вечно после неё ничего не найдёшь. А фотография была! На лыжах!
— Я верю!
— Что? — удивляется мне Саша. — Ты что здесь сидишь? Иди домой!
Я выхожу из соседской квартиры под гул трибун, доносящийся с телевизора, в подъезде же всё заглушается каким-то кошачьим писком.
— Откуда?
Я поднимаюсь вверх по лестнице и на шестом этаже натыкаюсь на коробку с котятами.
— А мокрые какие!
— Там дождь был, вот я их сюда и перетащила, — слышу я голос тёти Маши, которая тоже здесь, рядом с коробкой — А Машка где? Я ей поесть принесла.
— Не знаю. Не было. Так это Машкины?
— Да.
На лестнице появляется кошка Машка. Она подбегает к еде, буквально на раз-два-три проглатывает её и запрыгивает в коробку к своим детёнышам.
Опять слышен писк, но уже через минуту всё успокаивается.
— А ты почему без носков? — спрашивает меня тётя Маша.
— Я паука испугался, и прямо так вот выбежал из квартиры.
— Да за что же его бояться-то? Он тебе плохо сделал? — смотрит на меня с укором соседка. — И ты ведь вон какой большой, а он маленький, да к тому же пауки пользу приносят — мух ловят.
— Страшный он какой-то, противный, непонятный, — отвечаю я ей, не зная, что ещё сказать.
— Да, согласна, некрасивый, не котёнок, но некрасивый не значит злой. Представь, что он как маленький старичок, который уже некрасив в своей старости, но зато очень добрый и мудрый. Как приятно послушать такого. Ну а теперь беги домой, а то ещё простудишься.
Я спускаюсь на одну ступеньку вниз.
— А вот этот на Толстяка похож, — говорит мне тётя Маша, вытаскивая из коробки одного котёнка, — у нас жил такой в доме моего деда.
— Шайба у Соломонова. Архипов.
Во всеуслышание звучит радостное «Гол»! Но даже оно не способно разбудить моего отца, спящего в кресле перед телевизором.
Я смотрю на потолок.
Под ногами валяется развёрнутая газета.
Помню календарь на стене за 1986 год, на фотографии Москва Река, Кремлёвская стена, прогулочный теплоход.
Утро, отец выходит из комнаты, но запах его одеколона ещё здесь, мама натягивает на меня колготки. Отец возвращается, он уже в брюках, открывает верхнюю дверцу шкафа и достаёт фотоаппарат, смотрю на него с любопытством, неужели будет фотографировать в такую рань?
— Ты скоро? — спрашивает он у мамы.
— Да, уже почти готовы. Сколько там градусов за окном? Не смотрел?
— Пятнадцать.
— Почему пятнадцать? — недоумеваю я.
— Минус, минус пятнадцать, сын. Эх, да ты ещё только в колготках! Давайте-ка я вас, хоть, сфотографирую?
